Не мне рассказывать, какой это был пианист. Сейчас ничего похожего нет, хотя играют очень быстро — и великолепно — я прекрасно понимаю что сейчас хорошо; но его, Гилельса, воля, его звучание, что самое важное, — неповторимо; повторять, конечно, не нужно, да и невозможно, — но второго такого нет. Как нет и Софроницкого, и Рихтера.
[Дебют]О ГИЛЕЛЬСЕ
Записано профессором Григорием Борисовичем Гордоном
Я себя не помню без Гилельсов, мы очень дружили. Это была замечательная семья; сейчас уже свидетелей никого не осталось. У родителей были дети от первых браков, и только Миля и Лиза — общие. И в Одессе говорили: какие это таланты, и почему же так мало, только двое, надо было бы, ну, хотя бы пятеро… Если бы у меня была сестра, я не уверена, что у меня были бы с ней такие отношения, как с Лизой. Вспоминая наше детство, Лиза мне говорит:
— Люся, вы были бедными, а мы были нищими.
Отец приносил с работы кусок селёдки, завёрнутый в газету, мать варила картошку, и все по очереди ели и облизывали эту селёдку.
Миле и Лизе родители давали по десять копеек на трамвай — музыкальная школа находилась довольно далеко, — и Миля предлагал Лизе:
— Давай пойдём пешком и купим… семечки.
Мать была властная и строгая, а отец — очень мягкий, он всё прощал.
Лиза рассказывает: когда мать зимой уходила на рынок, они с Милей скорей-скорей открывали форточку и высовывали две головы на улицу, чтобы простудиться… и не заниматься.
Однажды Миля мне пишет записку: «Люся, ты хорошая девочка, я хочу с тобой дружить.» Я ему отвечаю: «С рыжими не дружу.» Он мне потом всю жизнь это вспоминал.
Отец Гилельса, Григорий Григорьевич, носил карманные часы и всегда хотел иметь к ним цепочку. Потом, в Москве — они уже жили на теперешнем Проспекте мира — Миля привёз ему из какой-то поездки платиновую цепочку, — тонкость невероятная, так и струится между пальцев. Миля при мне ему говорит:
— Папа, твоя была мечта, я хочу тебе подарить.
Григорий Григорьевич, — он платину-то видел в первый раз — так, очень спокойно:
— Спасибо…
И вышел.
И Миля мне говорит:
— Тебе не показалось, что это не произвело на него никакого впечатления?
— Показалось…
— Пойди посмотри, что он там делает.
Захожу на кухню. Он на цепочку и не смотрит, ни малейшего внимания. Спрашиваю:
— Григорий Григорьевич, ну как вам цепочка?
— Ничего… Понимаешь, я хотел иметь цепь… А эта ничего не весит…
Ему было всё равно, — хоть из нержавеющей стали, но только тяжёлая, массивная цепь.
Как-то мы, несколько человек, стоим в консерватории у диспетчерской, о чём-то говорим. Я обратилась к Гилельсу:
— Эмиль Григорьевич!
Он на меня посмотрел внимательно и тихо говорит:
— Ну-ка отойдём в сторону… Ты что, с ума сошла? Я для тебя Эмиль Григорьевич?
— Но ведь вокруг люди…
— Так вот, запомни это до конца жизни: ты для меня — Люся, я для тебя — Миля. И если ты меня ещё раз где-нибудь назовёшь Эмиль Григорьевич — я просто не откликнусь.
Вот это был Гилельс. Я вообще не знала человека на него похожего.
Была такая история. Я тогда много играла, только что вернулась из Германии, где гастролировала. Меня вызывает начальник отдела кадров филармонии:
— Не пора ли вам на пенсию? Нет, без работы вы не останетесь, — можете быть билетёршей, гардеробщицей…
Я была тогда в ужасном состоянии, хоть под машину бросайся; с кем поделиться? Побежала к виолончелисту Яше Слободкину — мы часто вместе выступали. Всё рассказала. Он тут же позвонил Лёне Когану, который сказал, что нужно проучить этого хама, составить письмо на имя министра и положить ему на стол к началу рабочего дня (был человек, там работавший и мог это сделать).
— Я подпишу, — сказал Лёня, — Хренникова я беру на себя (они были в очень хороших отношениях). И Слободкин подпишет, но нужна подпись крупного пианиста, Гилельса или Рихтера.
К Гилельсу я могла обратиться. Подошла Ляля. Всё ей объяснила. И прошу (мы были на вы):
— Расскажите всё Миле. Если он не захочет подписать, я не обижусь, но от него я не хочу это слышать. Пусть он скажет вам, а вы — мне.
— Хорошо.
Я должна была перезвонить. Миля говорит:
— Когда тебе нужно это письмо?
— Завтра.
Ты можешь приехать к нам завтра рано утром?
— Конечно.
Прихожу ни свет ни заря. Миля, видно, только что встал с постели; он выходит и протягивает мне письмо — я запомнила это на всю жизнь:
— И тебе не стыдно?! Как ты могла хоть на минуту подумать, что я не подпишу?!
Вот что такое Гилельс. Это был удивительный человек. Он не выносил лести, и сам никогда никому не льстил.
Шёл первый конкурс имени Чайковского, не было только ещё финала, третьего тура. Гилельс — председатель жюри. Вызывает его к себе Министр культуры Михайлов:
— Эмиль Григорьевич, вы, кажется, член партии? Вы понимаете — это Первый конкурс имени Чайковского и первая премия должна быть наша, советская.
— Вы опоздали, Николай Александрович, — говорит ему Гилельс, — публика уже присудила Клиберну первую премию, и я ничего не могу сделать.
Тогда нужно было иметь большую смелость, чтобы так ответить.
И ещё о начальстве, которого я никогда не любила. Был такой заместитель министра Данилов (он был знаком с моим мужем). И вот мы после концерта Рихтера — замечательно играл! — спускаемся по лестнице Большого зала, и он спрашивает у меня:
— Ну, как вам наша первая перчатка?
Как в боксе! И ведь не Гилельс, конечно, а Рихтер.
Я ему отвечаю:
— Как для кого… Хорошо, если бы этих перчаток было бы больше, — не две — я вижу только две — а двадцать две…
Должна сказать совершенно честно: мне всегда был ближе Гилельс. Я гилельсианка.
Я с ним много концертов переиграла, дома, на двух роялях. Безумно этим гордилась. Я ему часто повторяла: «Миля, у тебя руки из чистого золота». Ему, кажется, это нравилось. Я его обожала, преклонялась, готова была встать на колени, и… боялась. Он был очень строг. Как-то играли мы впервые Второй концерт Брамса. Я хорошо читала с листа и, конечно, немного облегчала себе партию оркестра, как это обычно делается, — чтобы он только понял где какие инструменты. Вдруг Гилельс меня останавливает:
— Люся, что ты играешь?! Скажи мне, кто написал этот концерт?
— Брамс…
— А не ты?.. Дело в том, что ты играешь ровно половину нот. Научись на всю жизнь — уважать текст. Ты же сама не любишь халтуры, но то, что ты сейчас делаешь — это халтура. Закрыл ноты и отдаёт мне:
— Иди домой. Когда выучишь все ноты, будем играть.
В нём была сдержанность и высокая порядочность.
Не мне рассказывать какой это был пианист. Сейчас ничего похожего нет, хотя играют очень быстро — и великолепно — я прекрасно понимаю что сейчас хорошо; но его, Гилельса, воля, его звучание, что самое важное, — неповторимо; повторять, конечно, не нужно, да и невозможно, — но второго такого нет. Как нет и Софроницкого, и Рихтера.
Миля не выносил самолёты, и если была возможность ездил на гастроли или поездом, или пароходом. Однажды, в очередной раз на концерты в Америку он плыл на океанском корабле — это целый город, всё там есть… Количество народа немыслимое — и на выход установлен определённый порядок: сначала коронованные особы, потом рангом пониже и т.д.
Ляля рассказывает:
— Мы с Милей поняли, что нам ждать долго, выйдем последними; мы и не торопимся, встали где-то в сторонке. И вдруг слышим по радио — на английском, потом на русском: «На причале находится знаменитость — импресарио Сол Юрок. Он встречает великого советского пианиста Эмиля Гилельса. Эмиль Гилельс с супругой, мы вас просим на выход первыми». Все расступились и мы вынуждены были идти…
Когда вышла книга Хентовой, Гилельс был ей очень недоволен. Там слишком много вранья. (Мне) Это вам будет приятно узнать. Позвонила Лиза:
— Люся, достань обязательно книгу Гордона о Миле, — очень хорошая книга. Если бы Миля был жив, вот этой книгой он был бы доволен.
Маленький курьёз. Боря Блох — отличный концертирующий пианист, ученик Башкирова. Он одессит, сейчас профессор в Дюссельдорфе. Приезжает он в Одессу и издали видит свой дом, — в самом центре города, чудный район, недалеко от Лондонской гостиницы, от лестницы и Ришелье.
— А на доме, — говорит, — какая-то доска. Думаю, — ничего себе! Лечу как на крыльях, подхожу и читаю: «В этом доме жил Эмиль Гилельс».
Башкиров говорит мне, зная как я люблю Гилельса:
— Людмила Александровна, я должен вас обрадовать; вы знаете что происходит: сейчас на западе гораздо большим успехом пользуются записи Гилельса, чем записи Рихтера.
По моему разумению, Одесская консерватория должна бы носить имя Гилельса, — консерватория, воспитавшая такого гиганта.
